Исповедь – краткое содержание рассказа Толстого (сюжет произведения)
Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.
Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие; но доверие это было очень шатко.
Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно умерший, Володенька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма возможное.
Помню еще, что, когда старший мой брат Дмитрий, будучи в университете, вдруг, с свойственною его натуре страстностью, предался вере и стал ходить ко всем службам, поститься, вести чистую и нравственную жизнь, то мы все, и даже старшие, не переставая поднимали его на смех и прозвали почему-то Ноем. Помню, Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета, звавший нас к себе танцевать, насмешливо уговаривал отказывавшегося брата тем, что и Давид плясал пред ковчегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам старших и выводил из них заключение о том, что учить катехизис надо, ходить в церковь надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следует. Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера, и насмешки его не только не возмущали, но очень веселили меня.
Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходится сталкиваться, и в собственной жизни самому никогда не приходится справляться с ним; вероучение это исповедуется где-то там, вдали от жизни и независимо от нее. Если сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью, явлением.
По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда никак нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими православие и отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и тогда явное признание и исповедание православия большею частию встречалось в людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими.
В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в старину еще больше, мог прожить десятки лет, не вспомнив ни разу о том, что он живет среди христиан и сам считается исповедующим христианскую православную веру.
Так что как теперь, так и прежде вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, противоположных вероучению, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем цело то вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда как его давно уже нет и следа.
Мне рассказывал С., умный и правдивый человек, как он перестал верить. Лет двадцати шести уже, он раз на ночлеге во время охоты, по старой, с детства принятой привычке, стал вечером на молитву. Старший брат, бывший с ним на охоте, лежал на сене и смотрел на него. Когда С. кончил и стал ложиться, брат его сказал ему: «А ты еще все делаешь это?» И больше ничего они не сказали друг другу. И С. перестал с этого дня становиться на молитву и ходить в церковь. И вот тридцать лет не молится, не причащается и не ходит в церковь. И не потому, чтобы он знал убеждения своего брата и присоединился бы к ним, не потому, чтоб он решил что-нибудь в своей душе, а только потому, что слово это, сказанное братом, было как толчок пальцем в стену, которая готова была упасть от собственной тяжести; слово это было указанием на то, что там, где он думал, что есть вера, давно уже пустое место, и что потому слова, которые он говорит, и кресты, и поклоны, которые он кладет во время стояния на молитве, суть вполне бессмысленные действия. Сознав их бессмысленность, он не мог продолжать их.
Так было и бывает, я думаю, с огромным большинством людей. Я говорю о людях нашего образования, говорю о людях, правдивых с самими собою, а не о тех, которые самый предмет веры делают средством для достижения каких бы то ни было временных целей. (Эти люди – самые коренные неверующие, потому что если вера для них – средство для достижения каких-нибудь житейских целей, то это уж наверно не вера.) Эти люди нашего образования находятся в том положении, что свет знания и жизни растопил искусственное здание, и они или уже заметили это и освободили место, или еще не заметили этого.
Сообщенное мне с детства вероучение исчезло во мне так же, как и в других, с той только разницей, что так как я очень рано стал много читать и думать, то мое отречение от вероучения очень рано стало сознательным. Я с шестнадцати лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с детства, но я верил во что-то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать. Верил я и в бога, или, скорее, я не отрицал бога, но какого бога, я бы не мог сказать; не отрицал я и Христа и его учение, но в чем было его учение, я тоже не мог бы сказать.
Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя – то, что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, – единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. Но в чем было совершенствование и какая была цель его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умственно – я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю – составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И все это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменялось совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше не перед самим собою или перед богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других.
Исповедь – краткое содержание рассказа Толстого (сюжет произведения)
Первым из произведений Льва Толстого, в котором он проповедовал появившееся у него в зрелом возрасте морально-религиозное учение (толстовство), была Исповедь (начата в 1879 и закончена в 1882 г.). В свое время она не была пропущена русской цензурой. Напечатана в Женеве и в России распространялась в списках. Исповедь выше всего того, что он написал впоследствии; в чисто литературном отношении это шедевр, который стоит в одном ряду с такими вещами, как Книга Иова, Экклезиаст и Исповедь Блаж. Августина. Это – одно из величайших и вечно живых самовыражений человеческой души перед лицом вечной тайны жизни и смерти.
Отец Андрей Ткачев о Льве Толстом
Пересказывать Исповедь своими словами было бы самонадеянно, вырывать цитаты из целого – разрушительно. Ибо она – великолепное целое, построенное с изумительной точностью и силой. Каждая деталь, каждый поворот мысли, каждая ораторская каденция – именно там, где необходимо для высочайшего эффекта. В русской литературе это величайший образец ораторского искусства. Но это не обычное красноречие. Ритм здесь логический, математический, ритм идей; Толстой презирает ухищрения традиционной риторики. Язык простейший, тот великолепный толстовский язык, тайна которого до сих пор не раскрыта. Ни на одном из литературных языков Запада не может быть передано впечатление от толстовского русского языка, потому что все они далеко отошли от своих разговорных форм, а их разговорный язык слишком переполнен жаргонными словами. Только русскому языку дано счастье, пользуясь обыденной речью, создавать впечатление библейской величественности. И любимый прием Толстого, которым он пользуется в Исповеди, – иллюстрировать свои мысли притчами – вполне в ладу с общей тональностью этого произведения.
В Исповеди Толстой сумел достичь для выражения абстрактной мысли того, что он пробовал сделать в своих педагогических статьях и чего достиг в повествовательной прозе, в романах: он создал новый литературный язык, свободный от книжности современной ему литературы и полностью основанный на разговорной речи. Нет сомнения, что возникший таким образом язык есть лучшее средство для выражения абстрактной мысли по-русски. Нововведения Толстого в литературном языке необычайно обширны – похоже, что это совсем не тот язык, на котором пишут его литературные современники. Многие из основных терминов, употребляемых в его учении, до Толстого в русском литературном языке не существовали; он взял их из разговорного языка своего класса. Таково, например, одно из самых частых у него слов – «дурно».
Лев Николаевич Толстой. Фото 1897
Без преувеличения можно сказать, что Исповедь есть в некотором смысле величайшее художественное произведение Толстого. Это не объективное, самодовлеющее «изображение жизни», как Война и мир и Анна Каренина; это «пропагандистское произведение», и в этом смысле в нем меньше «чистого искусства». Но в нем есть эстетические качества, отсутствующие в великих романах. Оно построено с величайшим мастерством и точностью. Оно отличается риторическим искусством, которого трудно было бы ожидать в авторе Войны и мира. Оно более синтетично, более универсально и не опирается для воздействия на читателя на мелкие домашние и семейные эффекты реализма, которыми изобилуют романы. Поэтому неверно утверждать, что перемена, происшедшая в Толстом около 1880 г., была его литературным падением. Он навсегда остался не только величайшим писателем, но и несравненным мастером русской литературы. Самый сухой и догматичный его трактат – шедевр литературного языка. Тем не менее: с этого времени Толстой перестал быть «писателем» в смысле человека, который пишет для того, чтобы создать хорошее литературное произведение. Вместо этого он сделался проповедником. Отныне все, что он писал, было направлено к одной цели – разъяснить его учение. И когда, что произошло довольно скоро, он опять обратился к художественному повествованию, его новые книги были строго подчинены его догматическому учению с целью его иллюстрировать и популяризировать.
Лев Толстой – Исповедь
Лев Толстой – Исповедь краткое содержание
Исповедь читать онлайн бесплатно
Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошелся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошелся, усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мои прежние попытки сделаться лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили теорию, которая ее оправдывала.
Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том, что жизнь вообще идет развиваясь и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы – художники, поэты. Наше призвание – учить людей. Для того же, чтобы не представился тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, – в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учит. Я считался чудесным художником и поэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я – художник, поэт – писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо.
Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов ее. Быть жрецом ее было очень выгодно и приятно. И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в ее истинности. Но на второй и в особенности на третий год такой жизни я стал сомневаться в непогрешимости этой веры и стал ее исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что я стал замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между собою. Одни говорили: мы – самые хорошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно. А другие говорили: нет, мы настоящие, а вы учите неправильно. И они спорили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг против друга. Кроме того, было много между ними людей и не заботящихся о том, кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помощью этой нашей деятельности. Все это заставило меня усомниться в истинности нашей веры.
Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал внимательнее наблюдать жрецов ее и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам – много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни – но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, что такое святость. Люди мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, что вера эта – обман.
Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и отрекся от нее, но от чина, данного мне этими людьми, от чина художника, поэта, учителя – я не отрекся. Я наивно воображал, что я – поэт, художник, и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал.
Из сближения с этими людьми я вынес новый порок – до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему.
Теперь, вспоминая об этом времени, о своем настроении тогда и настроении тех людей (таких, впрочем, и теперь тысячи), мне и жалко, и страшно, и смешно – возникает именно то самое чувство, которое испытываешь в доме сумасшедших.
Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать, печатать – как можно скорее, как можно больше, что все это нужно для блага человечества. И тысячи нас, отрицая, ругая один другого, все печатали, писали, поучая других. И, не замечая того, что мы ничего не знаем, что на самый простой вопрос жизни: что хорошо, что дурно, мы не знаем, что ответить, мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакая друг другу и восхваляя друг друга с тем, чтоб и мне потакали и меня похвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как в сумасшедшем доме.
Тысячи работников дни и ночи из последних сил работали, набирали, печатали миллионы слов, и почта развозила их по всей России, а мы все еще больше и больше учили, учили и учили и никак не успевали всему научить, и все сердились, что нас мало слушают.
Ужасно странно, но теперь мне понятно. Настоящим, задушевным рассуждением нашим было то, что мы хотим как можно больше получать денег и похвал. Для достижения этой цели мы ничего другого не умели делать, как только писать книжки и газеты. Мы это и делали. Но для того чтобы нам делать столь бесполезное дело и иметь уверенность, что мы очень важные люди, нам надо было еще рассуждение, которое бы оправдывало нашу деятельность. И вот у нас было придумано следующее: все, что существует, то разумно. Все же, что существует, все развивается. Развивается же все посредством просвещения. Просвещение же измеряется распространением книг, газет. А нам платят деньги и нас уважают за то, что мы пишем книги и газеты, и потому мы самые полезные и хорошие люди. Рассуждение это было бы очень хорошо, если бы мы все были согласны; но так как на каждую мысль, высказываемую одним, являлась всегда мысль, диаметрально противоположная, высказываемая другим, то это должно бы было заставить нас одуматься. Но мы этого не замечали. Нам платили деньги, и люди нашей партии нас хвалили, – стало быть, мы, каждый из нас, считали себя правыми.
Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогда же я только смутно подозревал это, и то только, как и все сумасшедшие, – называл всех сумасшедшими, кроме себя.
Так я жил, предаваясь этому безумию еще шесть лет, до моей женитьбы. В это время я поехал за границу. Жизнь в Европе и сближение мое с передовыми и учеными европейскими людьми утвердило меня еще больше в той вере совершенствования вообще, которой я жил, потому что ту же самую веру я нашел и у них. Вера эта приняла во мне ту обычную форму, которую она имеет у большинства образованных людей нашего времени. Вера эта выражалась словом «прогресс». Тогда мне казалось, что этим словом выражается что-то. Я не понимал еще того, что, мучимый, как всякий живой человек, вопросами, как мне лучше жить, я, отвечая: жить сообразно с прогрессом, – говорю совершенно то же, что скажет человек, несомый в лодке по волнам и по ветру, на главный и единственный для него вопрос: «Куда держаться?» – если он, не отвечая на вопрос, скажет: «Нас несет куда-то».
Тогда я не замечал этого. Только изредка не разум, а чувство возмущалось против этого общего в наше время суеверия, которым люди заслоняют от себя свое непонимание жизни. Так, в бытность мою в Париже, вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела, и то, и другое врозь застучало в ящике, я понял – не умом, а всем существом, что никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, – я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с своим сердцем. Другой случай сознания недостаточности для жизни суеверия прогресса была смерть моего брата. Умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания. Но это были только редкие случаи сомнения, в сущности же я продолжал жить, исповедуя только веру в прогресс. «Все развивается, и я развиваюсь; а зачем это я развиваюсь вместе со всеми, это видно будет». Так бы я тогда должен был формулировать свою веру.
Вернувшись из-за границы, я поселился в деревне и попал на занятие крестьянскими школами. Занятие это было мне особенно по сердцу, потому что в нем не было той, ставшей для меня очевидною, лжи, которая мне уже резала глаза в деятельности литературного учительства. Здесь я тоже действовал во имя прогресса, но я уже относился критически к самому прогрессу. Я говорил себе, что прогресс в некоторых явлениях своих совершался неправильно и что вот надо отнестись к первобытным людям, крестьянским детям, совершенно свободно, предлагая им избрать тот путь прогресса, который они захотят. В сущности же я вертелся все около одной и той же неразрешимой задачи, состоящей в том, чтоб учить, не зная чему. В высших сферах литературной деятельности мне ясно было, что нельзя учить, не зная, чему учить, потому что я видел, что все учат различному и спорами между собой скрывают только сами от себя свое незнание; здесь же, с крестьянскими детьми, я думал, что можно обойти эту трудность тем, чтобы предоставить детям учиться, чему они хотят. Теперь мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть – учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учить такому, что нужно, потому что сам не знаю, что нужно. После года, проведенного в занятиях школой, я другой раз поехал за границу, чтобы там узнать, как бы это так сделать, чтобы, самому ничего не зная, уметь учить других.
Лев толстой исповедь краткое содержание
Стих пушкина другу пущину
Ноты — Пушкин в русском романсе и песне
Лев толстой исповедь краткое содержание
исповедь, толстой лев николаевич, читать онлайн, скачать бесплатно, без регистрации
Лев толстой исповедь краткое содержание
- ЖАНРЫ
- АВТОРЫ
- КНИГИ 526 606
- СЕРИИ
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 456 101
(Вступление к ненапечатанному сочинению)
Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.
Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие; но доверие это было очень шатко.
Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно умерший, Володенька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма возможное.
Помню еще, что, когда старший мой брат Дмитрий, будучи в университете, вдруг, с свойственною его натуре страстностью, предался вере и стал ходить ко всем службам, поститься, вести чистую и нравственную жизнь, то мы все, и даже старшие, не переставая поднимали его на смех и прозвали почему-то Ноем. Помню, Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета, звавший нас к себе танцевать, насмешливо уговаривал отказывавшегося брата тем, что и Давид плясал пред ковчегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам старших и выводил из них заключение о том, что учить катехизис надо, ходить в церковь надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следует. Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера, и насмешки его не только не возмущали, но очень веселили меня.
Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходится сталкиваться, и в собственной жизни самому никогда не приходится справляться с ним; вероучение это исповедуется где-то там, вдали от жизни и независимо от нее. Если сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью, явлением.
По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда никак нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими православие и отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и тогда явное признание и исповедание православия большею частию встречалось в людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими.
В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в старину еще больше, мог прожить десятки лет, не вспомнив ни разу о том, что он живет среди христиан и сам считается исповедующим христианскую православную веру.
Так что как теперь, так и прежде вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, противоположных вероучению, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем цело то вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда как его давно уже нет и следа.
Мне рассказывал С., умный и правдивый человек, как он перестал верить. Лет двадцати шести уже, он раз на ночлеге во время охоты, по старой, с детства принятой привычке, стал вечером на молитву. Старший брат, бывший с ним на охоте, лежал на сене и смотрел на него. Когда С. кончил и стал ложиться, брат его сказал ему: «А ты еще все делаешь это?» И больше ничего они не сказали друг другу. И С. перестал с этого дня становиться на молитву и ходить в церковь. И вот тридцать лет не молится, не причащается и не ходит в церковь. И не потому, чтобы он знал убеждения своего брата и присоединился бы к ним, не потому, чтоб он решил что-нибудь в своей душе, а только потому, что слово это, сказанное братом, было как толчок пальцем в стену, которая готова была упасть от собственной тяжести; слово это было указанием на то, что там, где он думал, что есть вера, давно уже пустое место, и что потому слова, которые он говорит, и кресты, и поклоны, которые он кладет во время стояния на молитве, суть вполне бессмысленные действия. Сознав их бессмысленность, он не мог продолжать их.
Так было и бывает, я думаю, с огромным большинством людей. Я говорю о людях нашего образования, говорю о людях, правдивых с самими собою, а не о тех, которые самый предмет веры делают средством для достижения каких бы то ни было временных целей. (Эти люди – самые коренные неверующие, потому что если вера для них – средство для достижения каких-нибудь житейских целей, то это уж наверно не вера.) Эти люди нашего образования находятся в том положении, что свет знания и жизни растопил искусственное здание, и они или уже заметили это и освободили место, или еще не заметили этого.
Сообщенное мне с детства вероучение исчезло во мне так же, как и в других, с той только разницей, что так как я очень рано стал много читать и думать, то мое отречение от вероучения очень рано стало сознательным. Я с шестнадцати лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с детства, но я верил во что-то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать. Верил я и в бога, или, скорее, я не отрицал бога, но какого бога, я бы не мог сказать; не отрицал я и Христа и его учение, но в чем было его учение, я тоже не мог бы сказать.
Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя – то, что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, – единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. Но в чем было совершенствование и какая была цель его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умственно – я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю – составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И все это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменялось совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше не перед самим собою или перед богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других.
Когда-нибудь я расскажу историю моей жизни – и трогательную и поучительную в эти десять лет моей молодости. Думаю, что многие и многие испытали то же. Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть – все это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны. Добрая тетушка моя, чистейшее существо, с которой я жил, всегда говорила мне, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтоб я имел связь с замужнею женщиной: «Rien ne forme un jeune homme comme une liaison avec unt femme comme il faut»;[1] еще другого счастия она желала мне – того, чтоб я был адъютантом, и лучше всего у государя; и самого большого счастья – того, чтоб я женился на очень богатой девушке и чтоб у меня, вследствие этой женитьбы, было как можно больше рабов.
Ничто так не образует молодого человека, как связь с порядочной женщиной (франц.).
Краткое содержание «Юность»
Повесть «Юность» Толстого, написанная в 1857 году, стала завершением знаменитой трилогии Льва Николаевича («Детство», «Отрочество», «Юность»). Книга описывает студенческие годы жизни главного героя и его близкого окружения.
На нашем сайте рекомендуем читать онлайн краткое содержание «Юность» по главам, которое пригодится для читательского дневника и подготовки к уроку литературы.
Главные герои
Николай Иртеньев (Николенька) – шестнадцатилетний юноша из дворянского сословия.
Володя – старший брат Николая.
Дмитрий Нехлюдов – близкий друг Николая.
Другие персонажи
Папа – отец Николая, вдовец, позднее повторно связавший себя узами брака.
Сонечка – первая любовь Николеньки.
Авдотья – мачеха Николая.
Варенька Нехлюдова – сестра Дмитрия, подруга Николая.
Любочка – родная сестра Николая и Володи.
Иконин, Зухин, Семенов – студенты, приятели Николая.
Краткое описание
Глава I. Что я считаю началом юности
Молодому дворянину Николеньке Иртеньеву « шестнадцатый год в исходе ». Он очень дорожит дружбой с Дмитрием Нехлюдовым – интересным умным юношей, благодаря которому Николай увлекся идеей саморазвития.
В настоящее время герой мечтает успешно сдать вступительные экзамены в университет.
Глава II. Весна
Вступает в свои права весна, и Николенька любуется переменами в природе, которые вдохновляют его.
Глава III. Мечты
Молодой Иртеньев мечтает о том, как он поступит в университет и будет часть стипендии « отдавать бедным, и так, чтобы никто не знал ». Он будет жить простой, скромной жизнью, и непременно закончит « курс первым кандидатом с двумя золотыми медалями ».
Глава IV. Наш семейный кружок
Отец Николеньки подолгу отсутствует, но с его появлением в доме всегда начинается веселье. Николай все больше отдаляется от своего старшего брата Володи, несмотря на то, что братья по-прежнему любят друг друга. Сестра Любочка стала совсем взрослой, и теперь является девушкой на выданье.
Глава V. Правила
Николай решает составить себе « расписание обязанностей и занятий на следующий год ». Планов оказалось столь много, что юноше пришлось сшить из листов тетрадь и назвать ее «Правила жизни».
Отец приглашает в дом духовника, чтобы вся семья смогла исповедаться.
Глава VI. Исповедь
Иртеньевы поочередно заходят к монаху и исповедуются в грехах. После исповеди Николенька чувствует себя « совершенно чистым, нравственно переродившимся и новым человеком ». Перед сном он вспоминает « стыдный грех, который утаил на исповеди» и очень переживает по этому поводу. Николай решает завтра же отправиться в монастырь и вновь исповедаться.
Глава VII. Поездка в монастырь
Проведя тревожную ночь, Николенька просыпается на заре и сразу собирается в дороге. С трудом поймав на пустынной улице извозчика, он переживает, что тот завезет его « в глухой переулок и ограбит ». Но вскоре Николай успокаивается, и благополучно приезжает в монастырь.
Глава VIII. Вторая исповедь
Николай повторно исповедуется, и чувствует после своего признания несказанное облегчение. Однако мелкие бытовые неприятности « скоро разогнали это чувство ».
Глава IX. Как я готовлюсь к экзамену
Все семейство Иртеньевых, за исключением Николая и Володи, уезжает в деревню. « Сознание свободы и то весеннее чувство ожидания чего-то » и мешают Николеньке сосредоточиться на подготовке к экзаменам. И лишь боязнь разочаровать Нехлюдова заставляет юношу прилежно учиться.
Глава X. Экзамен истории
На свой первый в жизни экзамен Николай надевает фрак. Ему кажется, что он просто « ослепителен », но уверенность сменяется робостью сразу после того, как юноша перешагивает порог аудитории. Николеньке попадается знакомый билет, и он сдает историю на «отлично».
Глава XI. Экзамен математики
Следующий экзамен – математика. Николенька знает « предмет порядочно, но было два вопроса из алгебры », с которыми он был совершенно незнаком. Юноше приходит на выучку его новый знакомый – Иконин, который отдает ему свой билет. В результате Николенька с блеском сдает экзамен.
Глава XII. Латинский экзамен
Николенька узнает, что профессор, принимающий экзамен по латыни, « был будто бы какой-то зверь, наслаждавшийся гибелью молодых людей », которых он заваливал на экзаменах. Профессор дает Иртеньеву текст, который не был предусмотрен в подготовительной программе. Юноша с трудом справляется с ним, и в результате получает низший бал.
Глава XIII. Я большой
Николай успешно сдает последний экзамен и становится студентом. Теперь у него есть собственная лошадь и кучер. Чтобы в полной мере почувствовать себя взрослым, Николенька закуривает трубку и принимается « пускать кольца и затягиваться », но очень быстро ему становится плохо.
Глава XIV. Чем занимались Володя с Дубковым
Николая приходит поздравить Дмитрий, и они вместе отправляются к Дубкову, где застают Володю, играющего в карты. Володя проигрывает, и вся компания решает отправиться в ресторан, чтобы поздравить Николеньку с поступлением в университет.
Глава XV. Меня поздравляют
В ресторане все поздравляют Николая. Ему очень хочется казаться взрослым, и он на собственные деньги заказывает « полбутылочку шампанского ». Володя, глядя на захмелевшего брата, конфузится.
Глава XVI. Ссора
В ресторане Николай конфликтует с одним из посетителей, который называет его невежей. Растерявшийся юноша не смог дать должного отпора, и, стыдясь своего поведения, скрывает этот досадный инцидент от приятелей. В дальнейшем он будет еще долгое время переживать по этому поводу, считая, что « поступил как трус ».
Глава XVII. Я собираюсь делать визиты
В последний день пребывания в Москве Николай должен был « сделать, по приказанию папа, визиты ». Он надеется, что ему составит компанию Володя, но брат решительно отказывается.
Глава XVIII. Валахины
Свой первый визит Николенька наносит Валахиным. Он с трепетом ожидает появления Сонечки, поскольку в нем « оставалось еще живое и трогательное воспоминание прошедшей детской любви ». Николай знает, что пару лет назад « Сонечке изрезали лицо стеклами кареты », которая перевернулась во время движения. Однако при виде девушки младший Иртеньев не замечает никаких шрамов – он видит перед собой все ту же милую девочку, в которую некогда был так влюблен.
Глава XIX. Корнаковы
Визит к Корнаковым оказался менее приятным для Николая. Во время беседы с княгиней и ее дочерьми юноша узнает, что Корнаковы и Иртеньевы являются единственными законными наследниками богатого князя Ивана Ивановича.
Глава XX. Ивины
У Ивиных Николенька чувствует себя крайне некомфортно. При встрече генеральский сын проявляет учтивость, но вместе с тем дает понять, что совсем не рад приезду Николеньки. В результате Иртеньев начинает « приходить в раздраженное состояние духа ». Княгиня ставит Николеньку в неловкое положение своими неожиданными слезами, а князь ведет себя с ним холодно и надменно.
Глава XXI. Князь Иван Иваныч
Свой последний визит Николай наносит князю. В детстве он называл « Ивана Иваныча дедушкой », но новость, что он является одним из его наследников, заставляет Николеньку чувствовать себя неуютно в компании доброжелательного старика.
Глава XXII. Задушевный разговор с моим другом
Николенька едет с Дмитрием на дачу к Нехлюдовым. По дороге друзья разговаривают по душам, и Дмитрий признается в своей любви к приживалке Любови Сергеевне.
Глава XXIII. Нехлюдовы
На даче Николенька знакомится с матерью и сестрой Дмитрия. Он удивляется, как его друг мог влюбиться в старую деву Любовь Сергеевну, которая « была очень нехороша собой: рыжа, худа, невелика ростом, немного кривобока ».
Глава XXIV. Любовь
Также у Нехлюдовых Николай знакомится с родной тетей Дмитрия Софьей Ивановной – удивительно доброй и любящей женщиной.
Глава XXV. Я ознакомливаюсь
Николенька замечает, что в семействе Нехлюдовых больной темой является чувство Дмитрия к приживалке. Иртеньев очень доволен поездкой – среди этих людей он чувствует себя совершенно взрослым.
Глава XXVI. Я показываюсь с самой выгодной стороны
Во время прогулки по саду Николенька, желая произвести впечатление, хвастает своим родством с Иваном Ивановичем. Он приукрашивает свои отношения с князем, из-за чего конфузится и краснеет.
Глава XXVII. Дмитрий
Сильная зубная боль меняет настроение Дмитрия в худшую сторону. Поначалу он сорвался на горничной, а после « из всех сил несколько раз ударил по голове кулаком » мальчика-слугу. Заметив, что Николай стал свидетелем его жестокости, Дмитрию стало совестно.
Глава XXVIII. В деревне
Николенька и Володя присоединяются к своей семье в деревне. Николай периодически вспоминает о своей любви к Соне, но вскоре деревенская жизнь увлекает его. Он замечает, что отец кажется необычайно веселым в последнее время.
Глава XXIX. Отношения между нами и девочками
Николенька « совершенно невольно в взгляде на девочек » подражает старшему брату, и относится к сестре и Кате несколько презрительно. Между тем, братья еще больше сближаются между собой.
Глава XXX. Мои занятия
Убедившись, что имеет « талант и страсть к музыке », Николенька все лето проводит за уроками игры на фортепиано. Таким образом он хочет очаровывать барышень. Также Николай увлекается чтением французских романов.
Глава XXXI. Сomme il faut
Желая подражать героям романов, Николенька стремится всегда выглядеть безупречно. Особый упор он делает на состоянии своих ногтей.
Глава XXXII. Юность
В это лето Николенька остро ощущает, что он « юн, невинен, свободен и поэтому почти счастлив ». Он наслаждается летом, любуется природой и занимается тем, к чему тянется душа.
Глава XXXIII. Соседи
Николенька с удивлением замечает, что отец переменился в своем отношении к соседям Епифановым, с которыми у него была давняя « тяжба за какую-то землю ». Отец часто ездит к соседям и называет их « славными людьми ».
Глава XXXIV. Женитьба отца
Во второй раз отец Николая собирается жениться в возрасте 48 лет. Его избранницей становится Авдотья Васильевна Епифанова – молодая и красивая женщина.
Глава XXXV. Как мы приняли это известие
Женитьба отца становится главным предметом обсуждений в семье Иртеньевых. Володя настроен крайне негативно по отношению к будущей мачехе, и признается, что причиной женитьбы является некая « темная история ».
Глава XXXVI. Университет
В университете начинаются занятия, и Володя с Николаем вынуждены пропустить свадьбу отца и Авдотьи. В университете Николенька не может быстро и легко примкнуть « ни к какой компании и, чувствуя себя одиноким и неспособным к сближению », начинает вести себя надменно с однокурсниками.
Глава XXXVII. Сердечные дела
Николенька часто влюбляется « в незнакомых и особенно замужних женщин ». Однако все его сердечные увлечения весьма мимолетны.
Глава XXXVIII. Свет
« Светские удовольствия » разочаровывают Николеньку. Оказавшись на долгожданном приеме у Корнаковых, юноша робеет и принимается вести себя крайне неестественно и нести всякий вздор. Он выглядит настолько глупо, что его избегает даже Володя.
Глава XXXIX. Кутеж
Зимой Николаю доводится участвовать в кутеже, и он выносит « из него не совсем приятное чувство». Он долго готовился к предстоящему событию, но на деле оно оказалось не таким веселым, как ожидал юный Иртеньев. Он несказанно удивлен тем, что на следующий день участники кутежа расхваливали его на все лады.
Глава XL. Дружба с Нехлюдовыми
Николай становится частым гостем в доме у Нехлюдовых. Ему нравится бывать в этой семье, и вскоре он сближается с сестрой Дмитрия – Варей.
Глава XLI. Дружба с Нехлюдовым
И если дружба Николая с Нехлюдовыми укрепляется, то отношения с самим Дмитрием в ту пору висели « только на волоске ». Николенька перестает понимать поступки своего друга, он находит в нем множество недостатков, и однажды между приятелями разгорается ссора.
Глава XLII. Мачеха
В Москву приезжает отец с мачехой, которую Николенька не любит и не уважает. Особенно сильно его раздражает в Авдотье двуличие: при гостях она неизменно « молодая, здоровая и холодная красавица », а в обычной жизни – это « тоскующая женщина, неряшливая и скучающая ».
Глава XLIII. Новые товарищи
Николай готовится к предстоящим экзаменам. Она знакомится с бедными, но чрезвычайно умными и интересными студентами, которые превосходят его во всем, кроме принадлежности к аристократии.
Глава XLIV. Зухин и Семенов
Среди знакомых Николеньки особенно выделяются два студента – Семенов и Зухин. Последний « был необычайно умен » и пользовался большим уважением среди преподавателей, в то время как Семенов был страстным любителем кутежей. В итоге о страшно задолжал и был вынужден бросить университет и пойти в солдаты.
Глава XLV. Я проваливаюсь
Николенька с треском проваливает экзамен по математике, и его не переводят на следующий курс. Закрывшись в комнате, он три дня горько плачет, сожалея о том, что не придерживался собственных «Правил жизни». Николай дает обет « не делать ничего дурного », трудиться и не изменять собственным принципам.
Заключение
В своем рассказе Толстой удивительно тонко описывает психологию взросления главного героя, вступающего во «взрослую» жизнь. Он мастерски описывает переживания, сомнения и надежды юноши, который еще вчера был мальчиком.
После ознакомления с кратким пересказом «Юность» рекомендуем прочесть произведение Толстого в полной версии.
Тест по повести
Проверьте запоминание краткого содержания тестом:
Лев Толстой – Исповедь (Планы и варианты)
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Описание книги “Исповедь (Планы и варианты)”
Описание и краткое содержание “Исповедь (Планы и варианты)” читать бесплатно онлайн.
«…Бывали у меня минуты раскаяния, попытки исправления, но широкий путь был слишком легок, и я шел по нем. В это время я был на войне – убивал, и в это же время я стал писать из тщеславия и гордости. В писаниях моих я делал то же самое, что и в жизни. Для того, чтобы иметь славу, для которой я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал. – Сколько раз я ухитрялся скрыть в писаниях своих, под видом равнодушия и даже легкой насмешливости, те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого. Меня хвалили…»
Лев Николаевич Толстой
Исповедь (Планы и варианты)
Я родился от богатых родителей 4-м сыном большой семьи. Мать умерла, когда мне было 1 ½ года, и я не помню ее. Отец умер, когда мне было 9 лет. Как все мне говорили, и отец и мать моя были хорошие[1] люди – образованные, добрые, благочестивые. После отца мы остались на попечении теток. Две тетки, на руках которых мы были сначала, были очень добрые, благочестивые женщины. Третья тетка, под опеку которой мы перешли, когда мне было 12 лет, и которая перевезла нас в Казань, была тоже добрая женщина (так все знавшие ее говорили про нее) и очень набожна, так что кончила жизнь в монастыре, но легкомысленная и тщеславная. В Казани под ее влиянием я поступил в университет, пробыл три года и вышел, сделавшись независимым, и приехал в доставшуюся мне деревню. Воспитан я был в православной христианской вере. Меня учили ей и о детства, и готовя к экзамену, и в университете. Но в 20 лет уже, сколько мне помнится, ничего не оставалось из моих верований, если только можно так назвать то, чему меня учили в детстве и в школе. Помню, что когда мне было лет 11, один мальчик, товарищ, бывший в гимназии, объявил нам раз, что бога нет, и мы все приняли это известие, как что-то новое, занимательное и весьма возможное, хотя и не поверили ему. Помню потом, что весной, в день первого моего экзамена в университет, я, гуляя по Черному Озеру, молился богу о том, чтобы выдержать экзамен, и, заучивая тексты катехизиса, ясно видел, что весь катехизис этот – ложь. Не могу сказать, когда я совсем перестал верить[2]. Отречение от веры произошло во мне, мне кажется по крайней мере, несколько сложнее, чем, как я вижу, оно происходит поголовно во всех умных людях нашего времени[3]. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так, что знания самые разнообразные и даже не философские – математические, естественные, исторические, искусства, опыт жизни вообще (нисколько не нападая на вероучение) своим светом и теплом незаметно, но неизбежно растапливают искусственное здание вероучения. Вероучение же это не участвует в жизни[4], не служит руководителем жизни, человеку в жизни никогда не приходится справляться с ним, и он сам не знает, что оно цело у него или нет; и в сношениях с другими людьми человеку никогда [не] приходится сталкиваться с этим учением, как с двигателем жизни. Если сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью явлением. По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда никак нельзя узнать, православно-верующий он или нет. Даже напротив в большей части случаев: нравственная жизнь, честность, правдивость, доброта к людям встречались и встречаются чаще в людях неверующих. Напротив, признание своего православия и исполнение наглядное его обрядов большей частью встречается в людях безнравственных, жестоких, высокопоставленных, пользующихся насилием для своих похотей – богатства, гордости, сластолюбия. Без исключения все люди власти того времени, да и теперь тоже, искренно или неискренно исповедовали и исповедуют православие. Так что в жизни, как руководство к нравственному совершенствованию, православная вера не имеет никакого значения; она только внешний признак. Даже само православие в связи с властью чувствовало и чувствует это. Оно требовало тогда и теперь требует внешнего исполнения обряда. В школах учат катехизису, гоняют учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельства в бытии у причастия.
Так что, как теперь, так и прежде, вера детская, вместе с насильно напущенными вероучениями, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, противуположных вероучений, и когда приходится человеку вспомнить об этом вероучении, вдруг оказывается, что на том месте, где оно было, уже давно пустое место. Мне рассказывал мой брат, умный и правдивый человек. Лет 26-ти уже, он раз на ночлеге во время охоты, по старой с детства привычке, стал вечером на молитву. Это было на охоте. Старший наш брат Николай лежал уже на сене и смотрел па него. Когда Сергей кончил и стал ложиться, Николай сказал ему: «А ты еще всё делаешь этот намаз?» И больше ничего они не сказали друг другу. Брат Сергей с этого дня перестал становиться на молитву и ходить в церковь. И вот 30 лет не молится, не причащается и не ходит в церковь. И не потому, чтобы он поверил брату, а потому, что это было указание па то, что у него уже давно ничего не оставалось от веры, а что оставались только бессмысленные привычки. Так было и бывает, я думаю, с огромным большинством людей. Я говорю о людях нашего образования и говорю о людях правдивых с самими собою, а не о тех, которые самый предмет веры делают средством для достижения каких бы то ни было временных целей. (Это – люди самые коренные неверующие; потому что если вера для него средство для власти, для денег, для славы, то она уже не вера.) Люди нашего образования находятся в том положении, что свет знания и жизни уже растопил искусственное здание вероучения, но они еще не заметили этого, или уже разъел, и они заметили и не то что отбросили – отбрасывать нечего, – а освободили место, или еще не заметили этого. Такая была та самая тетушка, которая воспитывала нас в Казани. Она всю жизнь была набожна. Но когда 80-тя лет она стала умирать, то она не хотела причащаться, боясь смерти, сердилась на всех[5] за то, что она страдает и умирает, и, очевидно, тут только, перед смертью, поняла, что всё то, что она делала в жизни, было не нужно.
Искусственное здание вероучения исчезло во мне так же, как и в других, с той только разницей, которая бывает у людей пытливого ума, склонных к философии. Я с 16 лет начал заниматься философией, и тотчас вся[6] умственная постройка богословия разлетелась прахом, как она по существу своему разлетается перед самыми простыми требованиями здравого смысла, так что умственно неверующим я стал очень рано; очень рано очистил то место, на котором стояло ложное здание. Но[7] какая-то религиозная любовь к добру, стремление к нравственному совершенствованию жили во мне очень долго. Не могу сказать, чтобы эти стремления основывались на детской моей вере (я не мог и не могу этого знать, я не думаю этого, потому что руководства в нравственном совершенствовании я искал не в духовной письменности, даже не в Евангелии: ложь, бессмыслица всего вероучения отталкивала меня от всего того, что только связывалось с ним, – но в светской, древней и новой письменности); но не могу и отрицать того, чтобы это не было последствием моей детской веры. На чем бы оно ни было основано, но первые 10 лет моей молодой жизни прошли в этом стремлении к совершенствованию. И это искание и борьба составляли главный интерес всего того временя. У меня еще сохранились дневники всего того времени, ни для кого не интересные, с Франклиновскими таблицами, с правилами, как достигать совершенства.
Это продолжалось 10 лет, если не больше; но со временем стремление стало тухнуть, тухнуть и совсем потухло. Даже и этого стремления не осталось: оно заменилось другим, и я остался без всякого руководства в жизни.
Прежде чем сказать о том, что заменило это стремление, я не могу не вспомнить о трогательном, жалком положении, в котором я находился в эти 10 лет. – Когда-нибудь я расскажу подробно историю моей жизни и трогательную, поучительную историю этих 10 лет. Думаю, что многие и многие испытали то же. Я всей душой желал быть хорошим, готов был на всё, чтобы быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, и я был один, совершенно один, с своими стремлениями. Я был смел, но всякий, всякий раз, когда я пытался выказать то, что было во мне хорошего, я встречал презрение и насмешку, как только я отдавался самым гадким страстям, меня принимали в открытые объятия. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие – это всё уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, меня уважали. Добрая тетушка всегда говорила мне, что она ничего не желала так для меня, как того, чтобы я имел связь с замужней женщиной: rien ne forme un jeune home comme une liaison avec une femme comme il faut [8]; и чтобы я был адъютантом, лучше всего государя, и чтобы у меня было как можно больше рабов.
Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Не было пороков, которым бы я не предавался в эти года, не было преступления[9], которого бы я не совершил. Ложь, воровство, любодеяние всех родов, пьянство, насилие, убийство, я всё совершал, а желал одного добра; и меня считали и считают мои сверстники сравнительно очень нравственным человеком. Я жил в деревне, пропивая, проигрывая в карты, проедая труды мужиков, казнил, мучал их, блудил, продавал, обманывал, и за всё меня хвалили. И, без исключения презирая меня, смеялись надо мной за всё, что я пытался делать хорошего. И я делал одно дурное, любя хорошее.
Так я жил 10 лет. Бывали у меня минуты раскаяния, попытки исправления, но широкий путь был слишком легок, и я шел по нем. В это время я был на войне – убивал, и в это же время я стал писать из тщеславия и гордости. В писаниях моих я делал то же самое, что и в жизни. Для того, чтобы иметь славу, для которой я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал. – Сколько раз я ухитрялся скрыть в писаниях своих, под видом равнодушия и даже легкой насмешливости, те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого. Меня хвалили.